Новогодний цЫкл
Dec. 11th, 2007 12:05 pm![[personal profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/user.png){kind=small}
kshkПока есть силы и терпение, традицию нарушать не буду. Посему - очередной новогодний цикл, чего тянуть-то, раз закончен.
Его появление сделали возможным многие - те, кто были в этом году ближе остальных.
Дэньк, Марго, вЫдр, Валентина, Фенр, Севка, Евгений, Джу - спасибо вам. И спасибо тем, с кем мы общаемся гораздо реже, но они все равно оказываются недалеко в нужный момент.
СВИНЦОВЫЙ ДИРИЖАБЛЬ
На цветастой шторе –
паруса и море.
Севыч
Вот правее луны загорелась звезда,
чуть правее и выше луны.
Тимур Кибиров
…и в библии красный кленовый лист
заложен на песне песней.
Анна Ахматова
19 кусочков отличного готского льда…
Дмитрий Богатырев
1.
Ничего-то не осталось –
только воду пить с лица.
На плечах сидит усталость –
тетка с плотностью свинца.
Наполняют тихий омут
кучевые облака.
Все привычно и знакомо.
Чья-то теплая рука
нежно гладит по ладони,
дарит смысл бытия.
Нам опять пора по коням.
На краях воздушных ям
установлена ограда,
вьется снежная крупа.
Мы уже давно над МКАДом,
лишь бы только не упасть
с серо-бархатного неба,
круто не уйти в пике.
Одуванчиковый стебель
вен под пуговкой перке
тихо в землю прорастает,
мудро держится корней.
Север ловит птичью стаю,
мы торопимся за ней.
Опоздание – летально,
промедление – кирдык.
Чуешь послевкусье стали,
замерзающей воды,
губ далеких и прекрасных,
тонкой ряби на воде?..
Видишь – все ушли на базу.
Здесь их нет. И нет нигде.
Нет иных, а те – далече.
Так далече, ё-мое…
Обещали, что излечат.
Оказалось, что вранье.
Говорили, что случится.
Оказалось, ерунда.
Время с привкусом горчицы
загоняет нас сюда –
в эти спальные районы,
в этот офисный планктон,
в телеса из силикона…
Вьются в воздухе пустом
бесприютные снежинки,
оседают в волосах.
Быть бы живу, быть бы живу…
И 12 на часах.
Обдирая бок о грабли,
превращаясь в звонкий лед,
на свинцовом дирижабле
улетает старый год.
2.
Сегодня отпразднуем, ладно уж. Быть по сему.
Баланс подведем, в органайзер поставим отметку.
Отгоним на время свинцово-морозную муть,
забудем о долге, о планах, о данных анкетных…
Петарды взорвем (ведь нам нравился с детства салют),
посмотрим, чья ярче, красивей, быстрее и выше.
Я даже размякну, возможно, шепну, что люблю,
но так, чтобы в грохоте общем ты точно не слышал.
Что ты пробормочешь, снежинки стряхнувши с волос
(с моих, разумеется, - дань романтической ночи),
я вряд ли узнаю. И можно вздохнуть: «Обошлось».
И можно смеяться. И рот не заклеивать скотчем.
И можно смеяться. Смеяться, смеяться, смея…
до точки, до ручки – пока не наступит 12.
Холодной шипучки в желудок скользнула змея…
И снова смеяться. Смеяться. Смеяться. Смеяться.
Но страха не будет. Он тихо уснет до утра,
закутавшись плотно в архивные файлы под грудью.
Не место. Не время. К чему вообще этот страх?..
И страха – не будет. Да, я говорю, что не будет!
И мы, как положено, поздно вернемся домой,
и елочный шарик поманит нас глянцевым боком…
Так было всегда, так случится и этой зимой –
мы будем слепыми, за праздник отдавшими око.
А утром… ах, утром, уставши ходить по воде,
запустим «Две тысячи восемь» – наш новый тайм-киллер,
и встанем на спину моста, чтоб на ощупь глядеть,
как зимнее солнце кусает кораблик на шпиле.
3.
В неверном желтом свете фонарей
все выглядит неведомо и мутно.
Мы плаваем в тягучем декабре,
и с ним наш вес считается как брутто.
Опасен шаг, вдвойне опасен бег –
на тротуарной плитке злая наледь.
Нет смысла в междустрочной ворожбе.
А, значит, этот год пора финалить.
Он нам почти уже до фонаря,
до улицы и… верно! – до аптеки.
Он убирал с дороги всех подряд,
он опускал курс доллара и веки.
Он плакал крокодиловой слезой,
кончал с собой и возрождался снова,
отодвигал подальше горизонт,
и утверждал, что после было слово.
Он врал, просил прощенья, снова врал,
он заставлял уставших просыпаться,
вставать в колонну и кричать «ура!»,
садиться в грузовые пепелацы,
нестись туда – неведомо куда,
подсовывал вторую сигарету,
кричал, что «аз воздам, еще воздам –
чем дальше в лес, тем мобиле перпетум».
Вот издыхает он у наших ног –
хоть шкуру снять да голову на стену.
А нам уже, пожалуй, все равно –
иди себе, иди, две тыщи энный…
Иди уже, куда-нибудь гуляй,
поешь шаурмы (хорошо, шавермы).
Сегодня слишком круглая земля,
и это очень действует на нервы.
Сегодня слишком скользок небосвод,
и на него, похоже, не взобраться.
А хор поет, он знай себе, поет,
звучит из всех приемников и раций.
12. Стрелки, клацнув, скрали угол.
Всё стало на одну секунду старше.
И по второму замкнутому кругу
история приходит. В виде фарша.
4.
Стрелки – тоже подобие ножниц.
Дилидон. Отмеряется срок.
В декабре мы спускаем курок.
Не пытайся себя перемножить –
ведь получится явно на ноль.
Что нам делать с таким результатом?
Нехороший, неправильный паттерн,
непристойно разрезанный вдоль.
Промахнется карающий меч,
не заденет ни левых, ни правых.
Нацеди мне в бокальчик отравы.
Да, кривая, но, все-таки, речь…
Погоди, не спеши убегать,
мы еще так немного сказали.
Не тряси козырными тузами –
здесь не стоят они нифига.
До полуночи десять минут,
проведем же их с чувством и с толком!
По ресницам твоим ходят волки
и готовят планету ко сну.
Мы, прилипшие носом к окну,
созерцаем узоры мороза
с видом крайне – ну крайне! – серьезным,
про себя призывая весну.
Ведь когда-то случившийся март
расцелует нас в нервные клетки,
станет мир водяным и дискретным,
постепенно сводящим с ума.
Но сейчас – ледяная свирель
позовет свого крысолова,
и в начале появится слово,
и научится жить в январе.
Дилидон. Это будет потом.
А пока – сотворим этот праздник.
Отправляй приглашенья на казни.
Доставай свой парадный том-том.
А сегодня – мы будем прекрасны.
И, возможно, кому-то нужны.
Вот звезда, что правее луны,
загорелась… и, вроде, не гаснет.
5.
Уже 12 без одной,
год приближается упрямо.
А Юнг грозит нам всем в окно
и поминает чью-то маму.
Но больше не скучна пора,
а в омуте родились звуки.
Приходится принять парад,
хоть мы асоциалы-буки.
Очарование очей,
разгладь морщинку меж бровями.
Прошу, не спрашивай, зачем
оно опять случилось с нами –
весь этот джаз, весь этот шум,
весь этот серпантинный мусор…
Сегодня я тебе пишу –
возможно, в завтра нас не пустят.
Мы – заполнитель пустоты,
густой герметик во флаконе.
Давай окажемся просты –
тогда, возможно, не прогонят.
Давай отправимся гулять
и станем равными средь прочих.
Пусть новогодняя петля
нас схватит на изгибе ночи,
чтоб разделить напополам
изящным золотым сеченьем.
Нам воздается по делам.
Летят крылатые качели.
В яд обращается вино.
Не пей, Гертруда! На хлопушку!
А мать грозит нам всем в окно.
Внутри ее маячит Пушкин.
6.
Маленькой елочке
холодно зимой.
Года осколочки
измельчай, come on!
Сколько на елочке
шариков цветных…
Эти осколочки
загоняй под дых.
Ветку нарядную
ниже опусти.
Всё мозгоядное –
в строгий карантин.
Что же ты в панике
средь всей красоты:
розовых пряников,
шишек золотых?
Бусы повесили,
встали в хоровод...
Что, блин, невесело?
Значит, ты урод.
7.
Вот уже тридцать первым числом запестрел календарь.
Вот по воздуху память летает в костюме Годивы.
Только окна открыты (пусть это не очень красиво).
Все глядят на нее – и старательно держат удар.
Междометья взлетают – и режут ее на куски,
на пластинки бескровные тонкого ледо-винила.
Не сказать, чтоб она уж особо всех нас удивила,
просто делать-то нефиг, а дни коротки… коротки.
Гололед планомерно отчистит нас всех изнутри
превосходнейшей солью и крупным деручим песочком.
Неприятно, конечно, но очень полезно. Отточьем
отбивай дискомфорт. И терпи. Не ори… не ори.
Забывай про дела. Вот она над башкою парит –
ни при чем, низачем. Сюзерен идиотской свободы.
Потрясает над Невским почти что законченным годом,
на Тверской зажигает холодной рукой фонари.
И парит, и парит… идиотская, глупая дура!
Прикрывай срамоту, посиди за накрытым столом.
В прошлой жизни тебя называли девицей с веслом…
Позабудь про весло. Отдохни-ка с людями культурно.
Вот, пронзенный иронией, корчится внутренний эмо.
Вот соседи за стенкой прозвякали первые тосты….
И молчанье не значит, что нечего вспомнить, а просто
мандариновым соком к губам прилипают фонемы.
8.
Вот год уже идет «на ты»,
расчетливый и равнодушный.
В нем больше нету красоты,
и он трясет обрюзгшей тушкой.
Плесни ему на ход ноги
глоток себя в стакан граненный.
Он все равно почти погиб.
Он мчится с грацией бизона
к обледеневшим проводам,
к постылым телефонным сотам.
Звучит вальсок – падам-падам,
и воздух заполняют ноты,
и острым краем режет ре,
паря над буйной головою.
И мы почти что в январе –
пыхтим машиной паровою
на металлических путях,
на перекрестьях скользких рельсов.
А ноты все летят, летят,
летят в свою Гиперборею,
где каждый, кто рожден, - блажен,
где воздух пахнет гретой мятой…
Не тормозя на вираже,
летят стремительным домкратом
туда, где жизнь, туда, где дом,
туда, где слишком много света...
Гудит, растягиваясь, до…
А нам – полцарства за карету.
Чтоб научиться успевать.
Чтоб не опаздывать так тупо.
Ведь новый год вступил в права.
Ведь старый стал почти что трупом.
Сидишь на кухне, на полу,
наедине с моральной травмой.
Ты плачешь, потому что лук…
И, что забавно, - это правда.
9.
Устала хозяйка. От роскоши ломится стол.
Сияет хрусталь, и начищены ножики-вилки.
Мы год провожаем, который почти что ушел,
оставив на полочке в ванной лишь пару обмылков
и где-то под левой ключицею – новый рубец
(он будет прекрасно смотреться в коллекции старых).
И я уже больше, мой друг, не грущу о тебе,
поскольку для грусти нет времени, голоса, тары.
Глава государства, осклабясь, поднимет бокал:
мол, много кружочков в солидном «2008»,
и это, народ мой, есть то, что ты долго искал…
Глоток под куранты. «За лося», конечно, «за лося».
Вот кто-то смеется, а кто-то идет танцевать,
закутавшись в яркие тряпки и жгучие блестки.
Почти хорошо. И почти не болит голова.
А все это в целом не стоит ни слез, ни вопросов.
А все это – атомный праздник, в котором опять
закружимся радостно в честь изменения даты.
В подобную ночь только самые слабые спят.
Но мы – не такие. Мы храбрые мини-солдаты.
Идем в непоследний, в не очень решительный бой
(не слишком похожий на звуки кремлевский курантов).
Нас кто-то уверенный бодро ведет за собой…
похоже, Сусанин… мы вряд ли вернемся обратно.
Но это – не главное. Главное – что вдалеке,
в Великом Устюге, как нам сообщают в газете,
недобрый старик наше время сжимает в руке
и в прах обращает, а после пускает на ветер.
Довольный собой, он берет металлический прут,
втыкает прицельно туда, где находится полость…
И мы стекленеем картинно на этом ветру,
пытаясь хотя бы до завтра друг друга запомнить.
10.
Бравурно наступает полночь
и тащит за руку январь.
Немного толку звать на помощь,
раз смена дат всегда права.
За горло мишура прихватит
так нежно, ласково… и мы
идем по ней. Мы акробаты,
пустые циркачи зимы.
Какого черта нам неймется?
Погода слишком хороша
для этих празднеств полумертвых
и для попыток выкрасть шанс.
Еще разок, еще кусочек,
еще объедок со стола…
Простите нам неровный почерк,
Христос, и Будда, и Аллах,
Осирис, Яхве, Зевс и Кришна –
вас всех, увы, не перечесть.
Простите. Ничего не вышло.
И ваших мы не помним черт.
Открыв сомкнуты негой взоры,
грустим неведомо о чем.
На свежей кладке монтрезоры
напишут строгое «Учет».
Пока идет прием товара,
пока свободою горим,
сменять попробуй аватара
на злые сказки братьев Гримм
и на обложки старых библий,
где меж страниц – кленовый лист,
где нет пометок «прибыл/выбыл»,
под парусами корабли
плывут не по цветастой шторе,
а по морям и по волнам,
где объявляют мораторий
на героин и на «Агдам»,
звезда упрямая не меркнет,
и мы как будто не одни…
А между тем с боков и сверху
год наступает, уронив
на ледяную мостовую
и бой часов, и яркий шум…
Следи, как он меня рисует.
Следи, как я его пишу.
11.
В лунном сиянье так все красиво.
Силимся мы оценить перспективу.
Что-то исчезнет, что-то случится.
Ходят по снегу черные птицы.
Ближе и ближе новая дата,
что тоже старой станет когда-то.
Уши ласкает нежный мотивчик.
Ставим в реестре свежую «птичку».
Танцы на крыше и танцы под крышей.
Звук бубенцов не становится тише.
Звук бубенцов не становится глуше.
Кто-то опасный выйдет на сушу.
Это все праздник, это все сказка.
Зря мы друг друга предали огласке.
Кто-то шагает по лунной дороге,
с видом довольно зловещим и строгим.
Сумерки года окутали город.
Шумные дети катаются с горок.
Стаи подростков пошли на охоту.
Автоответчик, друг автопилота,
плачет давно в одинокой квартире.
Всех, кого надо, давно мы простили.
В лунном сиянье снег серебрится,
тихо скрывая милые лица.
Динь-динь-динь…
12.
Уже загружен год и гордо отплывает.
Упрямая цифирь стремится подрасти.
Снегурочка хандрит: «Я слишком уж кавайна.
Мне больше по душе быть в роли травести».
Скучает Дед Мороз: привычно все и пошло.
Подарочки раздать, потом еще по сто…
Ах, Шредингер, твоя изменчивая кошка
давно мечтает быть понятной и простой.
Замерзшая река подледным ловом манит.
Вмерзают в синий мрак фигурки рыбаков.
И новенький январь звенит в пустом кармане,
как будто все прошло. И стало вдруг легко.
И стало вдруг плевать, что нарисуют после.
Пусть не растет трава, пусть близится потоп.
Волшебное дитя везет послушный ослик,
и ангелы летят на огненный гоп-стоп.
Да, стало вдруг плевать - и, в том числе, в колодец –
поскольку жажды нет, а есть лишь небеса,
с которых видит нас усталый инородец
и плачет втихаря – о чем, не зная сам.
А каждая слеза застынет по дороге,
пока летит сюда, неотвратимо вниз.
Отличный готский лед получим мы в итоге.
Гаданье принесет прямую руну Iss*.
Крути ее, верти, подбрасывай, как хочешь,
но результат один: расслабься и остынь.
Заклей себя в конверт и голубиной почтой
отправься в новый год, где чистые листы
сложились (ну поверь!) в заманчивые стопки,
и не дождутся-ждут, что росчерком пера
мы враз избавим их от смерти на растопке…
и чепчики бросать… и прочее «ура!»…
Сечет по пальцам рук мороз – холодный ментор.
Под глаз поставит бланш жестокая пурга.
Но надо начинать – с чего-то и зачем-то.
Вот, собственно, и все. SY and best regards.
*Руна иса (позднее скандинавское Iss, британское Is, готское Eis – лед). Руна льда в прямом и переносном смысле. Основное магическое назначение – «замораживание» чего бы то ни было. Рекомендует проявить терпение и понять необходимость ожидания. Не различает прямого и перевернутого положений, застой и развитие совмещены.
13.
Белый снег в стеклянном шаре -
снег по вызову. Смешно.
Мы чего-то нарешали,
глядя в темное окно.
Мы чего-то обещали
и пытались оживать.
Словно выстрел из пищали,
гулко бухали слова.
А по небу проносился
сон в серебряных санях,
рассыпал ошметки силы
на тебя и на меня:
«Как же вам живется, дети,
в вашей сумрачной стране?»
Мы писали междометья
на обшарпанной стене.
«Закрывайте, дети, блоги», -
говорил он нам, смеясь.
Мы, в печали и тревоге,
отчищали с блогов грязь.
«Дети-дети, верьте датам,
будьте проще и глупей».
Грызли мы транквилизатор -
становилось все ОК.
«Научитесь изумляться,
дети-дети… От винта!»
Мы глотали стимулятор -
возникала красота.
«Вот вам, дорогие дети,
серпантин и конфетти».
Мы пускали все на ветер:
раз цветное – пусть летит.
Вслед за сном - как будто мало! -
в небе длинном и пустом
осенил нас чем попало
конь в дизайнерском пальто.
Ночь под елкою кемарит -
засыпай и ты, чудак…
Только снег в стеклянном шаре
не кончается никак.
Октябрь-декабрь 2007 г.
Его появление сделали возможным многие - те, кто были в этом году ближе остальных.
Дэньк, Марго, вЫдр, Валентина, Фенр, Севка, Евгений, Джу - спасибо вам. И спасибо тем, с кем мы общаемся гораздо реже, но они все равно оказываются недалеко в нужный момент.
СВИНЦОВЫЙ ДИРИЖАБЛЬ
На цветастой шторе –
паруса и море.
Севыч
Вот правее луны загорелась звезда,
чуть правее и выше луны.
Тимур Кибиров
…и в библии красный кленовый лист
заложен на песне песней.
Анна Ахматова
19 кусочков отличного готского льда…
Дмитрий Богатырев
1.
Ничего-то не осталось –
только воду пить с лица.
На плечах сидит усталость –
тетка с плотностью свинца.
Наполняют тихий омут
кучевые облака.
Все привычно и знакомо.
Чья-то теплая рука
нежно гладит по ладони,
дарит смысл бытия.
Нам опять пора по коням.
На краях воздушных ям
установлена ограда,
вьется снежная крупа.
Мы уже давно над МКАДом,
лишь бы только не упасть
с серо-бархатного неба,
круто не уйти в пике.
Одуванчиковый стебель
вен под пуговкой перке
тихо в землю прорастает,
мудро держится корней.
Север ловит птичью стаю,
мы торопимся за ней.
Опоздание – летально,
промедление – кирдык.
Чуешь послевкусье стали,
замерзающей воды,
губ далеких и прекрасных,
тонкой ряби на воде?..
Видишь – все ушли на базу.
Здесь их нет. И нет нигде.
Нет иных, а те – далече.
Так далече, ё-мое…
Обещали, что излечат.
Оказалось, что вранье.
Говорили, что случится.
Оказалось, ерунда.
Время с привкусом горчицы
загоняет нас сюда –
в эти спальные районы,
в этот офисный планктон,
в телеса из силикона…
Вьются в воздухе пустом
бесприютные снежинки,
оседают в волосах.
Быть бы живу, быть бы живу…
И 12 на часах.
Обдирая бок о грабли,
превращаясь в звонкий лед,
на свинцовом дирижабле
улетает старый год.
2.
Сегодня отпразднуем, ладно уж. Быть по сему.
Баланс подведем, в органайзер поставим отметку.
Отгоним на время свинцово-морозную муть,
забудем о долге, о планах, о данных анкетных…
Петарды взорвем (ведь нам нравился с детства салют),
посмотрим, чья ярче, красивей, быстрее и выше.
Я даже размякну, возможно, шепну, что люблю,
но так, чтобы в грохоте общем ты точно не слышал.
Что ты пробормочешь, снежинки стряхнувши с волос
(с моих, разумеется, - дань романтической ночи),
я вряд ли узнаю. И можно вздохнуть: «Обошлось».
И можно смеяться. И рот не заклеивать скотчем.
И можно смеяться. Смеяться, смеяться, смея…
до точки, до ручки – пока не наступит 12.
Холодной шипучки в желудок скользнула змея…
И снова смеяться. Смеяться. Смеяться. Смеяться.
Но страха не будет. Он тихо уснет до утра,
закутавшись плотно в архивные файлы под грудью.
Не место. Не время. К чему вообще этот страх?..
И страха – не будет. Да, я говорю, что не будет!
И мы, как положено, поздно вернемся домой,
и елочный шарик поманит нас глянцевым боком…
Так было всегда, так случится и этой зимой –
мы будем слепыми, за праздник отдавшими око.
А утром… ах, утром, уставши ходить по воде,
запустим «Две тысячи восемь» – наш новый тайм-киллер,
и встанем на спину моста, чтоб на ощупь глядеть,
как зимнее солнце кусает кораблик на шпиле.
3.
В неверном желтом свете фонарей
все выглядит неведомо и мутно.
Мы плаваем в тягучем декабре,
и с ним наш вес считается как брутто.
Опасен шаг, вдвойне опасен бег –
на тротуарной плитке злая наледь.
Нет смысла в междустрочной ворожбе.
А, значит, этот год пора финалить.
Он нам почти уже до фонаря,
до улицы и… верно! – до аптеки.
Он убирал с дороги всех подряд,
он опускал курс доллара и веки.
Он плакал крокодиловой слезой,
кончал с собой и возрождался снова,
отодвигал подальше горизонт,
и утверждал, что после было слово.
Он врал, просил прощенья, снова врал,
он заставлял уставших просыпаться,
вставать в колонну и кричать «ура!»,
садиться в грузовые пепелацы,
нестись туда – неведомо куда,
подсовывал вторую сигарету,
кричал, что «аз воздам, еще воздам –
чем дальше в лес, тем мобиле перпетум».
Вот издыхает он у наших ног –
хоть шкуру снять да голову на стену.
А нам уже, пожалуй, все равно –
иди себе, иди, две тыщи энный…
Иди уже, куда-нибудь гуляй,
поешь шаурмы (хорошо, шавермы).
Сегодня слишком круглая земля,
и это очень действует на нервы.
Сегодня слишком скользок небосвод,
и на него, похоже, не взобраться.
А хор поет, он знай себе, поет,
звучит из всех приемников и раций.
12. Стрелки, клацнув, скрали угол.
Всё стало на одну секунду старше.
И по второму замкнутому кругу
история приходит. В виде фарша.
4.
Стрелки – тоже подобие ножниц.
Дилидон. Отмеряется срок.
В декабре мы спускаем курок.
Не пытайся себя перемножить –
ведь получится явно на ноль.
Что нам делать с таким результатом?
Нехороший, неправильный паттерн,
непристойно разрезанный вдоль.
Промахнется карающий меч,
не заденет ни левых, ни правых.
Нацеди мне в бокальчик отравы.
Да, кривая, но, все-таки, речь…
Погоди, не спеши убегать,
мы еще так немного сказали.
Не тряси козырными тузами –
здесь не стоят они нифига.
До полуночи десять минут,
проведем же их с чувством и с толком!
По ресницам твоим ходят волки
и готовят планету ко сну.
Мы, прилипшие носом к окну,
созерцаем узоры мороза
с видом крайне – ну крайне! – серьезным,
про себя призывая весну.
Ведь когда-то случившийся март
расцелует нас в нервные клетки,
станет мир водяным и дискретным,
постепенно сводящим с ума.
Но сейчас – ледяная свирель
позовет свого крысолова,
и в начале появится слово,
и научится жить в январе.
Дилидон. Это будет потом.
А пока – сотворим этот праздник.
Отправляй приглашенья на казни.
Доставай свой парадный том-том.
А сегодня – мы будем прекрасны.
И, возможно, кому-то нужны.
Вот звезда, что правее луны,
загорелась… и, вроде, не гаснет.
5.
Уже 12 без одной,
год приближается упрямо.
А Юнг грозит нам всем в окно
и поминает чью-то маму.
Но больше не скучна пора,
а в омуте родились звуки.
Приходится принять парад,
хоть мы асоциалы-буки.
Очарование очей,
разгладь морщинку меж бровями.
Прошу, не спрашивай, зачем
оно опять случилось с нами –
весь этот джаз, весь этот шум,
весь этот серпантинный мусор…
Сегодня я тебе пишу –
возможно, в завтра нас не пустят.
Мы – заполнитель пустоты,
густой герметик во флаконе.
Давай окажемся просты –
тогда, возможно, не прогонят.
Давай отправимся гулять
и станем равными средь прочих.
Пусть новогодняя петля
нас схватит на изгибе ночи,
чтоб разделить напополам
изящным золотым сеченьем.
Нам воздается по делам.
Летят крылатые качели.
В яд обращается вино.
Не пей, Гертруда! На хлопушку!
А мать грозит нам всем в окно.
Внутри ее маячит Пушкин.
6.
Маленькой елочке
холодно зимой.
Года осколочки
измельчай, come on!
Сколько на елочке
шариков цветных…
Эти осколочки
загоняй под дых.
Ветку нарядную
ниже опусти.
Всё мозгоядное –
в строгий карантин.
Что же ты в панике
средь всей красоты:
розовых пряников,
шишек золотых?
Бусы повесили,
встали в хоровод...
Что, блин, невесело?
Значит, ты урод.
7.
Вот уже тридцать первым числом запестрел календарь.
Вот по воздуху память летает в костюме Годивы.
Только окна открыты (пусть это не очень красиво).
Все глядят на нее – и старательно держат удар.
Междометья взлетают – и режут ее на куски,
на пластинки бескровные тонкого ледо-винила.
Не сказать, чтоб она уж особо всех нас удивила,
просто делать-то нефиг, а дни коротки… коротки.
Гололед планомерно отчистит нас всех изнутри
превосходнейшей солью и крупным деручим песочком.
Неприятно, конечно, но очень полезно. Отточьем
отбивай дискомфорт. И терпи. Не ори… не ори.
Забывай про дела. Вот она над башкою парит –
ни при чем, низачем. Сюзерен идиотской свободы.
Потрясает над Невским почти что законченным годом,
на Тверской зажигает холодной рукой фонари.
И парит, и парит… идиотская, глупая дура!
Прикрывай срамоту, посиди за накрытым столом.
В прошлой жизни тебя называли девицей с веслом…
Позабудь про весло. Отдохни-ка с людями культурно.
Вот, пронзенный иронией, корчится внутренний эмо.
Вот соседи за стенкой прозвякали первые тосты….
И молчанье не значит, что нечего вспомнить, а просто
мандариновым соком к губам прилипают фонемы.
8.
Вот год уже идет «на ты»,
расчетливый и равнодушный.
В нем больше нету красоты,
и он трясет обрюзгшей тушкой.
Плесни ему на ход ноги
глоток себя в стакан граненный.
Он все равно почти погиб.
Он мчится с грацией бизона
к обледеневшим проводам,
к постылым телефонным сотам.
Звучит вальсок – падам-падам,
и воздух заполняют ноты,
и острым краем режет ре,
паря над буйной головою.
И мы почти что в январе –
пыхтим машиной паровою
на металлических путях,
на перекрестьях скользких рельсов.
А ноты все летят, летят,
летят в свою Гиперборею,
где каждый, кто рожден, - блажен,
где воздух пахнет гретой мятой…
Не тормозя на вираже,
летят стремительным домкратом
туда, где жизнь, туда, где дом,
туда, где слишком много света...
Гудит, растягиваясь, до…
А нам – полцарства за карету.
Чтоб научиться успевать.
Чтоб не опаздывать так тупо.
Ведь новый год вступил в права.
Ведь старый стал почти что трупом.
Сидишь на кухне, на полу,
наедине с моральной травмой.
Ты плачешь, потому что лук…
И, что забавно, - это правда.
9.
Устала хозяйка. От роскоши ломится стол.
Сияет хрусталь, и начищены ножики-вилки.
Мы год провожаем, который почти что ушел,
оставив на полочке в ванной лишь пару обмылков
и где-то под левой ключицею – новый рубец
(он будет прекрасно смотреться в коллекции старых).
И я уже больше, мой друг, не грущу о тебе,
поскольку для грусти нет времени, голоса, тары.
Глава государства, осклабясь, поднимет бокал:
мол, много кружочков в солидном «2008»,
и это, народ мой, есть то, что ты долго искал…
Глоток под куранты. «За лося», конечно, «за лося».
Вот кто-то смеется, а кто-то идет танцевать,
закутавшись в яркие тряпки и жгучие блестки.
Почти хорошо. И почти не болит голова.
А все это в целом не стоит ни слез, ни вопросов.
А все это – атомный праздник, в котором опять
закружимся радостно в честь изменения даты.
В подобную ночь только самые слабые спят.
Но мы – не такие. Мы храбрые мини-солдаты.
Идем в непоследний, в не очень решительный бой
(не слишком похожий на звуки кремлевский курантов).
Нас кто-то уверенный бодро ведет за собой…
похоже, Сусанин… мы вряд ли вернемся обратно.
Но это – не главное. Главное – что вдалеке,
в Великом Устюге, как нам сообщают в газете,
недобрый старик наше время сжимает в руке
и в прах обращает, а после пускает на ветер.
Довольный собой, он берет металлический прут,
втыкает прицельно туда, где находится полость…
И мы стекленеем картинно на этом ветру,
пытаясь хотя бы до завтра друг друга запомнить.
10.
Бравурно наступает полночь
и тащит за руку январь.
Немного толку звать на помощь,
раз смена дат всегда права.
За горло мишура прихватит
так нежно, ласково… и мы
идем по ней. Мы акробаты,
пустые циркачи зимы.
Какого черта нам неймется?
Погода слишком хороша
для этих празднеств полумертвых
и для попыток выкрасть шанс.
Еще разок, еще кусочек,
еще объедок со стола…
Простите нам неровный почерк,
Христос, и Будда, и Аллах,
Осирис, Яхве, Зевс и Кришна –
вас всех, увы, не перечесть.
Простите. Ничего не вышло.
И ваших мы не помним черт.
Открыв сомкнуты негой взоры,
грустим неведомо о чем.
На свежей кладке монтрезоры
напишут строгое «Учет».
Пока идет прием товара,
пока свободою горим,
сменять попробуй аватара
на злые сказки братьев Гримм
и на обложки старых библий,
где меж страниц – кленовый лист,
где нет пометок «прибыл/выбыл»,
под парусами корабли
плывут не по цветастой шторе,
а по морям и по волнам,
где объявляют мораторий
на героин и на «Агдам»,
звезда упрямая не меркнет,
и мы как будто не одни…
А между тем с боков и сверху
год наступает, уронив
на ледяную мостовую
и бой часов, и яркий шум…
Следи, как он меня рисует.
Следи, как я его пишу.
11.
В лунном сиянье так все красиво.
Силимся мы оценить перспективу.
Что-то исчезнет, что-то случится.
Ходят по снегу черные птицы.
Ближе и ближе новая дата,
что тоже старой станет когда-то.
Уши ласкает нежный мотивчик.
Ставим в реестре свежую «птичку».
Танцы на крыше и танцы под крышей.
Звук бубенцов не становится тише.
Звук бубенцов не становится глуше.
Кто-то опасный выйдет на сушу.
Это все праздник, это все сказка.
Зря мы друг друга предали огласке.
Кто-то шагает по лунной дороге,
с видом довольно зловещим и строгим.
Сумерки года окутали город.
Шумные дети катаются с горок.
Стаи подростков пошли на охоту.
Автоответчик, друг автопилота,
плачет давно в одинокой квартире.
Всех, кого надо, давно мы простили.
В лунном сиянье снег серебрится,
тихо скрывая милые лица.
Динь-динь-динь…
12.
Уже загружен год и гордо отплывает.
Упрямая цифирь стремится подрасти.
Снегурочка хандрит: «Я слишком уж кавайна.
Мне больше по душе быть в роли травести».
Скучает Дед Мороз: привычно все и пошло.
Подарочки раздать, потом еще по сто…
Ах, Шредингер, твоя изменчивая кошка
давно мечтает быть понятной и простой.
Замерзшая река подледным ловом манит.
Вмерзают в синий мрак фигурки рыбаков.
И новенький январь звенит в пустом кармане,
как будто все прошло. И стало вдруг легко.
И стало вдруг плевать, что нарисуют после.
Пусть не растет трава, пусть близится потоп.
Волшебное дитя везет послушный ослик,
и ангелы летят на огненный гоп-стоп.
Да, стало вдруг плевать - и, в том числе, в колодец –
поскольку жажды нет, а есть лишь небеса,
с которых видит нас усталый инородец
и плачет втихаря – о чем, не зная сам.
А каждая слеза застынет по дороге,
пока летит сюда, неотвратимо вниз.
Отличный готский лед получим мы в итоге.
Гаданье принесет прямую руну Iss*.
Крути ее, верти, подбрасывай, как хочешь,
но результат один: расслабься и остынь.
Заклей себя в конверт и голубиной почтой
отправься в новый год, где чистые листы
сложились (ну поверь!) в заманчивые стопки,
и не дождутся-ждут, что росчерком пера
мы враз избавим их от смерти на растопке…
и чепчики бросать… и прочее «ура!»…
Сечет по пальцам рук мороз – холодный ментор.
Под глаз поставит бланш жестокая пурга.
Но надо начинать – с чего-то и зачем-то.
Вот, собственно, и все. SY and best regards.
*Руна иса (позднее скандинавское Iss, британское Is, готское Eis – лед). Руна льда в прямом и переносном смысле. Основное магическое назначение – «замораживание» чего бы то ни было. Рекомендует проявить терпение и понять необходимость ожидания. Не различает прямого и перевернутого положений, застой и развитие совмещены.
13.
Белый снег в стеклянном шаре -
снег по вызову. Смешно.
Мы чего-то нарешали,
глядя в темное окно.
Мы чего-то обещали
и пытались оживать.
Словно выстрел из пищали,
гулко бухали слова.
А по небу проносился
сон в серебряных санях,
рассыпал ошметки силы
на тебя и на меня:
«Как же вам живется, дети,
в вашей сумрачной стране?»
Мы писали междометья
на обшарпанной стене.
«Закрывайте, дети, блоги», -
говорил он нам, смеясь.
Мы, в печали и тревоге,
отчищали с блогов грязь.
«Дети-дети, верьте датам,
будьте проще и глупей».
Грызли мы транквилизатор -
становилось все ОК.
«Научитесь изумляться,
дети-дети… От винта!»
Мы глотали стимулятор -
возникала красота.
«Вот вам, дорогие дети,
серпантин и конфетти».
Мы пускали все на ветер:
раз цветное – пусть летит.
Вслед за сном - как будто мало! -
в небе длинном и пустом
осенил нас чем попало
конь в дизайнерском пальто.
Ночь под елкою кемарит -
засыпай и ты, чудак…
Только снег в стеклянном шаре
не кончается никак.
Октябрь-декабрь 2007 г.
